Иван Акимович Пирог родился в городе Осиповичи в 1937 году. Будучи ребенком, видел зарево крупнейшей железнодорожной диверсии Федора Крыловича, казнь подпольщицы Пелагеи Козловской, слышал крики и стоны из подвалов гестапо.

Из Хмылов в Осиповичи

Мои родители жили на Украине, в деревне Хмылов Сумской области. В 1933 году семья, спасаясь от голода, перебралась в Осиповичи. Отец был портным и уже бывал в этих местах — подрабатывал в деревне Дараганово.

Поселились в маленьком домике под номером два по улице Розы Люксембург, хозяином которого был железнодорожный рабочий по фамилии Качуро. В этом доме в 1937 году родился я, из него в 1939-м ушел в Красную армию брат Филипп (о его судьбе см. “АК” № 34 от 30.04.2024 г. “Буду живой — увидимся” — ред.). Недалеко от нас в длинном здании барачного типа находилось общежитие для переселенцев. Позже переселились туда и мы. После войны в этом здании на “Треугольнике” размещалось офицерское общежитие, а сейчас детский сад.

Следующим местом нашего жительства, уже в военный период, был пустующий еврейский дом Клаперов в переулке Коммунистическом (сейчас эта узкая извилистая улочка относится к улице Революционной — авт.). Дом был большой, на две половины. В более благоустроенной половине жил полицай, фамилию не помню, но судя по тому, что с винтовкой мы его никогда не видели, был не простой служака, а какой-то начальник.

Про полицаев

Полицаи ходили по улицам с винтовками. Один из них, угрюмый, нелюдимый, с тяжелым взглядом из-под нависших бровей, жил возле нынешней второй школы. Завидев его на улице, я бежал в дом и прятался под кровать. Дело в том, что однажды с его сыном, тоже Ваней, мы полакомились квашеной капустой из их запасов. Запускали детские ручонки в банку и были счастливы набить полный рот. Но счастье длилось недолго. Уже вечером этот самый полицай был у моих родителей и заявил, что их сын, то есть я, съел у него целую банку капусты. И ее надо вернуть. Папа отдал ему капусту и кое-что еще сверху.

Некоторые из молодежи, поддавшись фашистской агитации и обещаниям богатой жизни, вступали в созданную немцами в 1943 году организацию “Союз белорусской молодежи”. Парни ходили в форменных кепках, с нарукавными повязками, оружием и действительно жили богато — во всяком случае, по сравнению с обычными горожанами. У одного из членов СБМ был брат, мой ровесник, к которому я ходил играть. Ну, не столько играть, сколько покушать. Ребенку ведь хорошо там, где можно поесть. Помню, как его отец спросил у меня, что я буду класть в чай — кусковой сахар или песок? Я сказал кусковой, про себя подумав, что песок пусть ест сам. Каково же было мое удивление, когда я впервые увидел, что сахар бывает еще и рассыпчатым, и его можно не только грызть, но и сыпать прямо в стакан с кипятком.

Санобработка

За станцией на путях стояли три вагончика, в которых довелось побывать и мне. Да что там мне — всё население города по приказу осиповичского бургомистра должно было проходить санобработку. Сразу пошли слухи, что это душегубки и там уничтожают людей. Можно понять тот страх, который испытывали первые из согнанных и выстроенных в очередь мужчин, женщин и детей перед этими самыми вагончиками! Некоторые плакали, прощаясь с жизнью.

В первом вагончике раздевались, у них забирали одежду. Все стояли голые, прикрывая руками причинные места. Во втором из душа лилась какая-то дурно пахнущая холодная вода. Полотенец не было. В третьем выдавали нашу прожаренную одежду. Процедура малоприятная, но кожных паразитов уничтожала. Откуда такая “забота” оккупационных властей о населении? Немцы очень боялись тифа и были вынуждены предпринимать меры по борьбе со вшами — разносчиками этой болезни.

Огненная ночь и казнь подпольщицы

Эти самые вагончики сгорели во время “огненной ночи”, которую устроил оккупантам подпольщик Федор Крылович. Запомнилась она так. Меня разбудил сильный грохот, рядом не оказалось родителей. Они стояли на крыльце, на их лицах отражались блики полыхающего в районе запасных путей Могилёвского парка пожара. Взлетали вверх и взрывались бочки с горючим, рвались боеприпасы, сотрясая землю и воздух. Зарево раскрасило всё небо красным и черным. Было страшно и интересно одновременно. Разве можно уснуть в такую ночь? Конечно, я тогда не знал, кто это сделал.

Не знал я и имени женщины, чья казнь врезалась в детскую память на всю жизнь. В тот февральский день 1943 года мы отправились с мамой на базар за продуктами. Всех, кто оказался в это время на улицах, полицаи сгоняли на базарную площадь. Когда народа собралось достаточно много, по толпе пробежало: “Ведут!..” Между шедшими спереди и сзади по двое полицаями шла женщина, очень плохо одетая. Почему-то запомнилось ее усталое изможденное лицо и рваная одежда. Один мужчина, потрясенный увиденным (возможно, он ее знал лично), отвернулся. И тут же послышался голос полицая: “Приказ был смотреть!” Взял мужчину за голову и повернул к месту казни. Видимо, полицай продолжал наблюдать за ним, потому что следующие его слова были: “Еще раз закроешь глаза, не откроешь их никогда”.

Потом кто-то выступал и что-то говорил народу. Ребенку те слова были непонятны. И вдруг неподвижно стоящая женщина заколыхалась в воздухе, а люди начали креститься. Полицаи заставили присутствующих пройти вокруг повешенной, не отворачиваясь. Только после этого можно было уйти с базара…

Много позже, уже из газет, я узнал имя казненной фашистами подпольщицы, хранившей у себя знамя одного из стрелковых полков Красной армии, — Пелагея Козловская.

Человеческие отношения и гестапо

Перед домом, в котором мы жили, был пустырь, а на нем немцы обустроили полевую офицерскую столовую — стол и скамейки под навесом. Пищу привозили в термосах. Было очень трудно оторвать взгляд от продуктов, лежащих на столе, тем более что нам, четырем малолетним пацанам, иногда кое-что перепадало. Однажды немецкий офицер дал мне целую булку хлеба, разрезав и положив внутрь масло. С какой скоростью помчался я домой, чтобы вручить родителям добытое мной богатство! Дома меня похвалили, вручили маленький кусочек, а остальное завернули и куда-то спрятали. Как мне было обидно! Сейчас понимаю, что хлеб нужен был семье не только для того, чтобы его сразу весь съесть… Его можно было обменять на одежду, которой также не хватало.

Не знаю, что побудило этого офицера, но в другой раз он подарил матери отрез ткани. Папа пошил мне пальтишко, и еще осталось маме на юбку. Правда, радость от обновок была недолгой: бдительные полицаи проявили служебное рвение и папу забрали в гестапо. Логика простая: в бедной семье новая одежда просто так не может появиться. Такая же материя, как досталась нам, находилась на разбомбленных вещевых складах южного военного городка, и часть имущества смогли забрать партизаны. Не они ли рассчитались с портным?

Гестапо размещалось в подвале железнодорожной больницы. Папу держали там несколько суток до выяснения обстоятельств, так как искомый офицер был в отъезде. В этот период мы с мамой побывали там. Никогда не забуду крики и стоны истязаемых людей, тяжелый запах и полумрак страшных подвальных помещений. Папу, который находился в одной из камер, не трогали. Но даже просто находиться среди этого кошмара было тяжелым испытанием. Благо, вернувшийся немец подтвердил, что материю дал он, и папу выпустили.

Мама работала в паровозном депо, и я иногда приходил к ней. В один из таких приходов ее подруга дала мне кусочек хлеба. Этот подарок так изумил, что я не мог произнести ни слова. И вместо “спасибо” обнял и поцеловал ее. Эта тетя стала для меня близким и родным человеком. Я даже перед сном благодарил ее. А через несколько дней она погибла: упала в паровозную яму. Я ревел два дня, вспоминая ее и этот маленький теплый кусочек хлеба…

После освобождения

В конце мая или в начале июня 1944 года дома в округе были помечены буквами “р” и “ж”. Мужик с ведром краски ходил и кистью писал на торцах бревен, обращенных к улице, эти буквы. Папа поговорил с ним, видимо, чем-то отблагодарил, и на нашем доме была написана “р”. Когда фашисты покидали город , все дома с буквами “ж” они подожгли. Видимо, хотели, чтобы о евреях не осталось никакой памяти, даже домов. Мы наблюдали за пожарищем из-за окружной дороги возле деревни Протасевичи. Отсюда город был виден как на ладони.

Через некоторое время после освобождения возвратились из эвакуации Клаперы: мать и ее сыновья Миша, Гриша, Фима и Семен. Была еще девочка, красивая, как куколка, по-видимому, внучка. Встал вопрос о возвращении дома настоящим хозяевам, то есть о нашем выселении. А куда? Председатель райисполкома по фамилии Мальцев решил, что в доме на две половины две семьи поместятся. Хозяева стали жить в более благоустроенной половине, мы продолжили в своей. Оставалась неизвестной судьба угнанной в Германию моей сестры Сони. Но в 1945 году она вернулась из германского рабства. И не одна, а с маленьким сыном.

Для постройки жилья папе дали кредит, и в 1947 году мы перебрались в собственный дом под номером пять на улице Западной (сейчас это улица Стельмаха).

“Корчи”

После войны город был условно поделен на районы с сохранившимися до сих пор названиями: “Треугольник”, “Центр”, “Базар”, “Корчи”. Границами “Корчей” считались улицы Чкалова и Комсомольская, а свое название район получил из-за размещения на болотистой местности, при разработке которой из земли извлекалось множество корчей.

Базарники, к которым относился и я, на мой взгляд, были самыми безобидными. А корчевские славились буйным нравом. Парней из других районов на их территории всегда ожидали “предложения, от которых невозможно отказаться”. Например, измерить размер моста через канаву спичечным коробком.

При этом хочу отметить своеобразный кодекс чести, неукоснительно соблюдавшийся в то время. Парня в присутствии девушки не трогали, это считалось недопустимым. А вот когда он оставался один…

Здесь прошло мое детство

Уже в зрелом возрасте, приходя на базар за продуктами или просто проезжая мимо на велосипеде, я останавливался у знакомого мне дома на улице Западной и ходил рядом. Здесь всё было для меня близким и родным. Вспоминал, как в этом маленьком домишке ютилось нас восемь человек… Были живы папа и мама… Соня вышла замуж и родила еще деток… Сюда я привел свою невесту… Как трудно и интересно было здесь жить… А как хотелось зайти внутрь и снова подышать тем домашним воздухом! Но из дома никто не выходил, а сам зайти я стеснялся. Ну что я мог сказать хозяевам и поймут ли они меня?.. Я просто садился на скамейку и снова возвращался в свое детство…

Записал Юрий ОБМОИН.