Саша Ананич появился на свет в 1938 году в семье шестым ребенком, а через год родился еще один — четвертый — братик. Отец с радостью встретил победу Великого Октября, участвовал в гражданской войне, агитировал сельчан вступать в создаваемый колхоз “Красное”, вообще проявлял себя активным комсомольцем. Время тогда было сложное, далеко не все приветствовали проводимую большевиками политику, так что ему и грозили, и жестоко избивали не раз. Хватало и раскулаченных, посему “доброжелателей” у Афанасия Мартыновича хватало.

Отец был хорошим плотником, построил добротный дом, родители держали перед войной пару коров, троих кабанов, овец, кур, уток, так что стол не пустовал,  семья впроголодь не жила. Но и работали все от мала до велика не покладая рук.

Война перечеркнула помыслы трудолюбивых людей: Пуховичский район вскоре был оккупирован, и немцы начали устанавливать новый порядок. В деревне расположился полицейский участок, появился староста. Естественно, коровы, несмотря на материнские слезы, были реквизированы, потом увезли и свиней. Жить становилось все хуже: за невыход на работу, вообще любую провинность сельчан жестоко избивали…

Со временем в лесах Минщины появились партизаны. Глава семьи валял им валенки, мать пекла хлеб, а старшие дочери периодически ходили на станцию, собирая и передавая сведения о вражеских поездах с техникой.

Когда в деревне объявился сын высланного кулака, для отца вообще настали черные дни. Конфисковали последнюю живность, вывезли почти всю картошку. “Советы и тебя, и твоих выродков накормят”, — злорадствовал полицай. Их выселили из дома, который разобрали и куда-то перевезли, — пришлось ютиться в доме матери Афанасия Мартыновича. А его самого не раз отвозили на допросы в город, подозревая в связях с партизанами, сильно избивали.

Однажды зимним утром гитлеровцы окружили деревню Пестун и стали выгонять людей, сбивая всех в кучу. “Наверное, расстреляют”, — такие мысли появились у многих. Но офицер через переводчика сообщил, что за связь с “местными бандитами” все направляются в концентрационный лагерь, а молодежь старше 14 лет — в Германию. “Молись Богу, что твои выкормыши еще малые”, — сказал тогда тот полицейский, прикладом винтовки выбив отцу три зуба…

15 километров по обледеневшей дороге гнали враги сельчан в Пуховичи. Кто падал, поднимали ударами…

Расположили всех в бывшем здании райисполкома. Спали на деревянных нарах в три ряда. Взрослых ежедневно гоняли на работу, у детей, кто был покрепче, брали кровь для нужд немецкой армии.

— Были просто доходягами, одни кожа да кости, — вспоминает Александр Афанасьевич, — поэтому нас не трогали, проходили мимо нар. Кормили раз в день горячим — баландой из воды и обойной муки. Иногда, правда, попадались кусочки картошки, морковки, свеклы. Еще в сутки давали по 250 граммов эрзац-хлеба, вечером — по кружке кипятка. Так что воспоминания о тех смурных днях, которые никак не забываются, схожи: страх, холод, постоянное чувство голода… Взрослые и дети умирали ежедневно — на их место пригоняли других: конвейер смерти работал безостановочно. Все мы в лагере переболели, поэтому от болячек нет отбоя и сегодня. Помню еще, как однажды немцы — полицаи куда-то пропали еще раньше — забегали и начали спешно эвакуироваться, а мы услышали далекие взрывы. Никого из заключенных тогда не расстреляли, и вскоре появились советские солдаты. Они на руках выносили нас из здания — обессиленных, худых, едва живых… И мы плакали от радости, что мучения наконец-то закончились…

Георгий АЛЕЙНИКОВ.